Человек с Земли

Ани Назаретян ^| Тигран Товмасян

28 января 1986 года вся Америка с замиранием сердца прильнула к экранам телевизоров, чтобы в прямом эфире увидеть, как улетает в космос очередной шаттл — «Челленджер». Но спустя всего 73 секунды после старта произошел взрыв, и горящие обломки корабля упали в Атлантический океан. Все семь членов экипажа погибли. На борту «Челленджера» в тот день мог оказаться и Джеймс Филипп Багян, но за несколько месяцев до старта в составе команды произошли изменения. Врачу и инженеру из Филадельфии все же было суждено стать первым и пока единственным армянином, полетевшим в космос, правда, произошло это только в 1989-м. Впрочем, успеха Джеймс Багян добился не только в космосе.

Доктор Багян, вы начали свою карьеру в НАСА в 1980 году. А до этого представляли, что когда-нибудь полетите в космос?
— Любовь к полетам у меня от отца. Он был летчиком-истребителем во время Второй мировой войны. У него на счету 120 боевых вылетов, орден «Серебряная звезда» — третья высшая медаль за отвагу в США, Крест Военно-воздушных сил, медаль военнослужащего и множество других наград. Ему, кстати, сейчас за 90, но он все еще в отличной форме, почти каждую неделю играет в теннис.

А вы решили в прямом смысле подняться выше.
— Ну да, мои детские мечты витали куда выше грозного истребителя отца. Когда мне было восемь, я состоял в клубе скаутов. У нас был общий альбом для газетных вырезок, в который мы вклеивали статьи на интересующие нас темы. Для меня на первом месте была авиация. Но однажды я выбрал статью о космической программе НАСА. Тогда американских астронавтов в космосе пока не было, и мне подумалось, что полеты в космос — это именно то, чем стоит заняться.

И, тем не менее, вы стали врачом…
— Сказался практицизм — в 12 лет мечту о космической одиссее я счел несбыточной. Но позже, уже учась в медицинском училище, случайно узнал, что в НАСА набирают астронавтов для миссий на борту шаттлов. Почему бы и нет? Я заполнил анкету, выслал, а через некоторое время меня пригласили на интервью и приняли на работу в качестве астронавта-исследователя. Тут, наверное, стоит сказать, что к тому моменту у меня уже были степень бакалавра по механике и опыт работы в летно-испытательном центре ВМС, где я проектировал кресла-катапульты. А еще я успел попилотировать реактивные самолеты — моя страсть к полетам не могла остаться только в мечтах. Думаю, все это было учтено и сыграло мне на руку.

Фактически вам было легче, чем другим кандидатам?
— Не знаю, каково было другим, но, например, опыт интенсивных тренировок на прежних местах работы помог мне легко преодолевать физические нагрузки, без чего астронавтам в космосе делать просто нечего.

Что вы почувствовали, когда впервые посмотрели на Землю из иллюминатора шаттла?
— Меня поразило то, что даже с высоты 300 километров можно увидеть огромное количество деталей: взлетно-посадочные полосы аэропортов, опоры линий электропередач, некоторые улицы, грузовые суда в океане...

А за что вы отвечали в полете?
— По большей части моя работа была связана с инженерной деятельностью. В одних случаях я отвечал за отправку спутников, в других проводил научные и медицинские эксперименты. Во время миссии на «Дискавери» наш экипаж следил за работой спутника, обеспечивал ретрансляцию его данных. Мы также осуществили ряд опытов, в том числе связанных с синдромом адаптации к космосу (SAS) и космической болезнью движения (SMS). Симптомы последней очень похожи на те, что бывают при морской болезни. Во время первого полета от нее страдают 75 процентов всех астронавтов. Я решил попробовать для лечения препарат «Фенерген», принялего внутримышечно. Результат оказался вполне приемлемым, и этот метод с тех пор был принят НАСА на вооружение. Что касается полета на «Колумбии» через два года, то его экипаж провел несколько экспериментов, призванных выяснить, как сердце, кровеносные сосуды, легкие, почки реагируют на микрогравитацию, а также понять причины космической болезни и выявить изменения, которые происходят в мышцах, костях и клетках человеческого организма в течение полета.

Во время этой миссии, как сообщалось, случилась нештатная ситуация…
— Да, у нас сломалось оборудование для проведения одного из экспериментов. И вот, когда казалось, что ситуация безвыходная, у меня вдруг возникла мысль, что починить технику можно инструментами из аптечки: иголки, шприцы и так далее. И ведь получилось! Нас такому не учили, я просто импровизировал. В результате задание было выполнено, как и планировалось.

Гибель шаттла «Челленджер», на борту которого могли находиться и вы, была настоящим шоком для всех. Помните этот день?
— Это была жуткая трагедия, я скорбел, как и весь мир... Знаете, несмотря на годы работы и испытаний и всевозможные меры предосторожности, полеты шаттлов всегда были опасны настолько, что каждую экспедицию можно назвать русской рулеткой. Крушение «Челленджера» показало, что американское правительство и НАСА просто не были готовы к такой ситуации. Возникла необходимость сделать все, чтобы подобное не могло повториться.

Наверное, поэтому вы и приняли участие в расследовании причин катастрофы?
— Я первым совершил погружение в Атлантический океан и уточнил координаты нахождения обломков «Челленджера», а потом уже стал изучать все детали. В коротком отчете специальной президентской комиссии было объявлено, что члены команды погибли мгновенно — сразу после того, как шаттл взорвался. Однако мое расследование выявило, что люди оставались живы во время пожара на борту и, прикованные к своим сиденьям, погибли уже после того, как горящий корабль врезался в воду. Если бы на борту была система эвакуации типа той, которую установили после трагедии, вполне вероятно, что экипаж мог бы выжить. Я был одним из тех, кто настоял на внедрении этой системы, и она служила на шаттлах до тех пор, пока в 2011-м программу не прикрыли. Правда, несмотря на то, что проект был принят и утвержден, в 1991-м, когда я должен был совершить свой второй полет на «Колумбии», НАСА все еще не проводило официальных учений по использованию системы в ситуациях, схожих с теми, что привели к крушению «Челленджера». Так что мы обучали астронавтов неофициально, вне программы. И все-таки, полностью избежать трагических случаев все равно невозможно. Уже в 2003-м я в качестве медицинского консультанта и главного хирурга был в составе следственной группы, расследовавшей гибель шаттла «Колумбия», взорвавшегося в небе над Техасом.

К тому времени, однако, вы уже не работали в НАСА. Каково было спу¬ститься из космоса на землю?
— В 1999-м, через несколько лет после моего ухода из НАСА, Администрация по делам ветеранов предложила мне возглавить первую в мире организацию по безопасности пациентов. По сути это была идеальная возможность использовать накопленный мной опыт налаживания системы здравоохранения в инженерной и авиационной сферах. В итоге в течение года я был дирек-тором Центра безопасности пациен¬тов при Администрации по делам ветеранов. Для меня это, возможно, самый важный год в жизни. То, что я успел сделать за это время, пожалуй, даже ценнее моей космической деятельности.

В чем же состояла суть этой работы?
— Меня всегда поражало, что многое в медицине устарело, долгое время не происходило системного развития технологий и методов. А ведь огромное число людей умирает только из-за неправильного ухода. Миссией нашей организации было по возможности уменьшить эти риски. Мы разработали стандарты, инструменты и методологии, универсальные для всех стран, и осовременили здравоохранение. Мы стали обращать внимание на детали, даже дизайн множества инструментов поменяли. Заметьте, это было сделано не только для американцев, но и для людей всего мира, и мысль о том, что мы многого добились, не может не радовать. В общем, с тех пор я и остался в сфере здравоохранения, теперь руковожу Центром охраны здоровья и безопасности пациентов Департамента анестезии Мичиганского университета.

И все же… Ваш общий налет составляет более 1500 часов на разного рода самолетах, вертолетах и планерах. В космическом пространстве вы провели 337 часов. На земле без высоких скоростей и экстрима скучно не бывает?

— Почему же, я и здесь не испытываю недостатка в адреналине. Например, частенько езжу на работу не на машине, а на мотоцикле. У меня их целых семь!

В Армении в свое время говорили, что, когда корабль пролетал над нашей страной, вы произнесли несколько слов на армянском…
— Нет, жаль, что не додумался! К сожалению, армянским я не владею, знаю только пару слов. Хотя дедушка, например, требовал, чтобы его дети дома говорили только на армянском.

С него и началась американская часть истории вашей семьи?
— Да, дед Назарет Кундебагян приехал в Америку из Арабкира в 1913 году. В иммиграционном бюро его фамилию сократили, и мы стали Багянами. Уже в США он женился на моей бабушке Сатеник, которая приехала из Малатии за несколько лет до того. У них родилось четверо детей. Мой отец был единственным в семье, кто женился не на армянке. Я наполовину немец. Хотя мама в итоге стала настоящей армянской невесткой — отлично готовила толму, кюфту и другие наши традиционные блюда. Между прочим, я и сам вполне сносно могу готовить кое-что из армянской кухни. Жена и дети всегда с удовольствием едят!

А дети пошли по вашим стопам?
— У меня их четверо — две дочери и два сына. Все стали инженерами, младший, правда, еще учится. Не знаю, доберутся ли мои дети до космоса, но с нетерпением жду, когда они достигнут своих собственных высот.

У вас есть формула успеха?
— В этом смысле ничего нового я не придумаю. Одно мое выступление перед врачами в Медицинском центре Монтефиоре я закончил словами известного антрополога Маргарет Мид: «Никогда не сомневайтесь, что небольшая группа мыслящих, преданных делу людей может изменить мир». Лично я глубоко верю в это.